Как, и где могли его найти Вальтури, почему то представляется картинная галерея, и картины Ватто.
Мне очень хотелось бы, что-бы ему был близок именно этот художник!
Вот и он - высокий, светловолосый, его утонченные тонкие пальцами теребят кружевное жабо, он думает, он где то глубоко, почти что уже в картине, жаль что мешает рама, как неизбежно светит она своим богатым золотым узором!
Аро стоит прямо за спиной Карлайла ,еще секунда - и их глаза встретятся! Встретятся эти янтарные глаза с рубиновыми!
- А вы, ценитель живописи как я посмотрю! - с изящным поклоном скажет Аро!
- Да, мне кажется что - это застывшие сны, это прекрасные, и поразительные мечты, это - невысказанная влух мысль, и -это улыбка и горе души!
Я хотел бы уметь рисовать, но, я только пачкаю углем пальцы, и не могу ничего выразить - сплошной сумбур!
И потом, они пойдут в студию...Наброски Карлайла, их множество, они везде!
Тонкими, чуть желтоватыми листами лежат они на столе, а где то - на полу, чтож сделаешь, с ними поиграл непокорный ветер!
Аро смотрит на эти рисунки, и ему наверное все - таки немного грустно, ведь у Карлайла еще так свежа память о человеческой жизни.
***
Ватто в моей жизни
Меня всегда привлекали эти чистые образы, и скромный лирический реализм Ватто.
Помнится, наша педагог по истории искусств - Лебедева Алена Викторовна, им очень восхищалась, она видела в нем некую чувственность и при том - величайшую скромность!
При том она сказала мне одну вещь, которая поразила меня, и запала в память навсегда.
Ватто прожил всего 37 лет, он был болен, проблемы с дыханием!
Так вот, Лебедева сказала что те, у кого проблемы с дыхательными путями - более чувтвенны и эротичны.
Какая утонченная ломкая хрупкость!
Я смотрю на эти полотна - как трогательно и немного больно, это чувство - осталось со мной - до сих пор!
Ватто Антуан (1684—1721)
читать дальшеВатто Антуан, выдающийся французский живописец, с творчеством которого связан один из значительных этапов развития бытовой живописи во Франции. Судьба Ватто необычна. Ни во Франции, ни в сопредельных странах не было в годы, когда он писал лучшие свои вещи, ни одного художника, способного с ним соперничать. Титаны XVII столетия не дожили до эпохи Ватто; те же, кто вслед за ним прославили XVIII век, стали известны миру лишь после его смерти. В самом деле, Фрагонар, Кантен де Ла Тур, Перронно, Шарден, Давид во Франции, Тьеполо и Лонги в -Италии, Хогарт, Рейнолдс, Гейнсборо в Англии, Гойя в Испании — все это середина, а то и конец XVIII века. Ватто был одинок, сам, вероятно, того не ведая; вокруг были соперники, взысканные почестями и занимавшие высокие должности, живописцы вроде Куапеля или де Ла Фос-са, ныне почти забытые историей.
Слова о «хрупкости мира Ватто», давно ставшие трюизмом, не утеряли справедливости: это своеобразный, искусством созданный мир, соединивший два исторических периода, соединивший связью, которую так легко принять за нарядную рокайльную гирлянду, но за которой ощутимо напряжение туго натянутой, готовой порваться струны. Между тем искусство художника все еще способно вызывать представление о чем-то скорее изысканном, нежели глубоком. Слишком прельстителен сотворенный им мир, где задумчиво улыбающиеся, покорные воле судьбы дамы и кавалеры совершают, будто под церемонные мелодии ныне забытых менуэтов, меланхолические прогулки мимо тусклого мрамора статуй и балюстрад, между рядами стройных деревьев, вдоль ручьев с искусственными водопадами; где нежные переливы шелка так хороши на фоне бледной листвы или по-театральному живописного в золотистых облаках вечернего неба. И вряд ли есть, нужда решительно отделять художника от этих ассоциаций и противопоставлять им чрезмерную психологическую сложность и рефлексию XX века. Важнее определить, в чем он неотделим от своего времени, в чем опередил его, а порою становился ему и вовсе чуждым; увидеть то глубоко личное отношение мастера к жизни, где причудливо и парадоксально соединились восторженность и скептицизм, трезвая печаль и умение певращать мечту в почти осязаемую реальность.
Ватто не был политиком, но он был наделен особого рода чуткостью и жил среди людей просвещенных, склонных к радикальным и смелым суждениям, столь характерным для эпохи, когда, по словам Герцена, «оканчивался XVII век и скрозь вечереющий сумрак его уже проглядывал век дивный, мощный, деятельный XVIII век; уже народы взглянули на себя, уже Монтескье писал, и душен становился воздух от близкой грозы». Кто знает, можно ли назвать Ватто философом, но живопись его вполне философична; в его полотнах много тревоги, даже трагедийности; художник живет в мире, обреченность которого ощущает, но которым не устает любоваться, оставаясь, впрочем, созерцателем, не стремящимся в этот мир войти.
Поступки Ватто норой ставят в тупик биографа. Случай нередко ему улыбался, но художник словно избегал счастливых поворотов судьбы — страх зависимости был сильнее страха нужды. Выходец из Валансьена, города в ту пору скорее фламандского, нежели французского, Ватто приехал в Париж юношей шестнадцати-семнадцати лет. Нищий провинциал, слабый, часто хворавший, гордый и застенчивый, дурно говорящий по-французски, в столице он хлебнул немало горя на первых порах.
Но даже в эти самые трудные годы, зарабатывая на хлеб изготовлением дешевых копий, Ватто находит время рисовать для себя. Тогда и появляются маленькие его альбомы — карне, где карандаш с нежданной для неопытной руки изысканной точностью «останавливает мгновения» кипящей и ослепляющей столичной жизни. В калейдоскопе стремительных впечатлений он ищет то, что сродни сути искусства. Отсюда, вероятно, его раннее пристрастие к театру, где все неслучайно, где пластичность и выразительность жестов и поз выверена из поколения в поколение переходящим мастерством — парижская действительность отливается на подмостках театров и балаганов в форму окончательную и чеканную. С юных лет театр становится для Ватто существенной гранью реальности, а реальность нередко оборачивается сценой. Первая счастливая встреча — Жан Мариэтт, продолжатель дела своего отца, известнейшего торговца картинами, и сам отменный знаток и неплохой художник. Лавка Мариэтта, затем мастерская Клода Жилло, куда Ватто поступает учеником, — начало не просто профессионального образования, но вход художника в мир современных ему идей. В Просвещенных кругах в это время все более растет желание видеть жизнь, минуя помпезные схемы и прямолинейный ригоризм искусства прошедшего века, отношение к действительности становится печально ироничным, и сумерки все еще длящегося царствования Людовика XIV не оставляют места ничему, кроме благотворных сомнений, которые одни пока способны занимать умы мыслящих людей.
Родился в Валансьенне, на границе с Фландрией, в семье бедного кровельщика. Первые уроки живописи получил у местного художника Жерена. В 1702 Ватто перебрался в Париж. Учился у художников-декораторов Жилло и Одрана, предвестников искусства рококо. Самостоятельную деятельность начал в 1709—10. В первых жанровых картинах («Савояр с сурком») и картинах военной тематики («Бивуак», «Тягости войны» и «Военный роздых») отразились впечатления, полученные на родине. Бродяжка с сурком — он, конечно, и беден, и голоден, но художник отнюдь не изображает его несчастным. Савояр смешлив, прочно стоит на земле, хотя и не вписывается в окружающий мир с той естественной легкостью, что герои «галантных празднеств»; савояр не на улице предместья, но на фоне его, он в таком же, как и Жиль, безмолвном диалоге со зрителем, и он так же по-своему монументален, и вовсе не проста его душа, в которой мальчишеское прямодушие сочетается с настороженностью успевшего хлебнуть лиха взрослого человека. Порою возникает чувство (во всяком случае, и «Жиль», и «Савояр с сурком», и множество рисунков дают возможность говорить об этом), что карандаш и кисть Ватто тянулись к изображению страдающих и обездоленных бедняков, даже калек, но намеченное в рисунках превращалось в нечто совершенно иное в иртинах, словно художник боялся распахнуть свою встревоженную чужим страданием душу, опасался быть даже перед самим собой открыто и просто печальным. Ведь он сам сродни этим страдальцам, он болен, слаб, он чужд обольстительному празднеству, которым не устает любоваться. А говорить о себе он не умел, да и не хотел.
Его боль и сострадание стремятся спрятаться за карнавальным домино, за внешней циничной и чуть сентиментальной усмешкой, с которой смотрят на жизнь его умные, но стремящиеся как можно меньше задумываться герои. Шекспировское «какая-то в державе датской гниль» ощущается в оранжерейном мире героев Ватто, но не с гамлетовским трагизмом, а с оттенком насмешливого фатализма. Скептицизм персонажей Ватто поистине универсален. Они не верят вполне не только в хорошее, но и в дурное, они ничему не способны чистосердечно радоваться, но они не способны и по-настоящему тревожиться, ни одно чувство не реализуется у них до конца. Лишь сам художник вмещает в душу свою боль и тревогу, но позволяет себе сказать об этом лишь намеком, тональностью, колористической метафорой.
Уже к 1711—12 направление творчества Ватто стало иным и определилось окончательно: он пишет так называемые «галантные сцены», изображающие развлекающихся дам и кавалеров («Затруднительное предложение»), театральные сцены, небольшие по размерам полотна, выражающие стремление художника уйти в мир поэзии, вымысла. Расцвет творчества художника приходится на 1712—17. Грациозные выразительные фигуры на его картинах образуют ритмически связанные группы. Ватто пишет в свободной быстрой манере, придающей всему изображению живую нервную трепетность, накладывает краски небольшим, как бы вибрирующим мазком, и на фоне серебристой зелени пейзажа фигуры его персонажей в розовых, голубых, нежно-сиреневых костюмах, освещенные словно колеблющимся светом рампы, производят впечатление порыва, движения, танца. В 1712—16 Ватто исполнил четыре овальные картины на тему «Времена года» для известного коллекционера Пьера Кроза. Большинство фрагментов и этюдов к этой работе дошли до нас: «Сидящий вакх с чашей» (этюд главной фигуры композиции «Осень»). Известны и другие этюды и наброски к «Временам года», сохраненные в музеях и частных коллекциях США и Европы.
В 1717 Ватто получил звание академика за картину «Отплытие на остров Цитеру». Между 1717—21 возникли известные работы: «Менцетен», «Жиль», «Общество в парке», в которых чувствуется нарастающая меланхолия. По свидетельствам современников, живопись мало удовлетворяла Ватто. Он находил более приятным рисовать, чем писать картины. Рисунки Ватто, сделанные им с натуры, свидетельствуют о замечательной наблюдательности мастера, поражают остротой и лаконичностью. Они раскрывают глубину реалистических тенденций в творчестве этого художника. После 1710 Ватто создал группу рисунков народных типов. Один из лучших в ней — «Чистильщик обуви». В этот же период были созданы шедевры Ватто-рисовальщика: серия его «обнаженных фигур в кресле».
В полотне «Капризница» (точнее, «Надувшая губы») «мир Ватто» сконцентрирован в образ емкий, до предела насыщенный, где незначительность ситуации оборачивается неожиданным драматизмом. Все здесь типично для Ватто: и облетающие деревья парка, так напоминающего Люксембург или Сен-Клу на исходе лета, когда сухие листья, кружась, падают на дорожки, и неторопливые люди, грациозно прогуливающиеся по аллеям, и высокое небо с бледно-золотистыми облаками, и изысканно одетая пара на первом плане, занятая ленивым ритуальным флиртом, где непременны и рискованные намеки, и полушутливая обида, где все предрешено заранее и, увы, ничто не способно глубоко потрясти усталые души нехотя играющих в настоящую жизнь людей. Среди этого мира, сияющего нежными красками увядающей природы и переливчатых шелков, среди этого неспешного пира игрушечных и необременительных страстей раздается вдруг немой и страшный цветовой «взрыв» — темный, почти черный аккорд платья героини, траурный удар литавр, ворвавшийся в беззаботный гавот. Этот контраст настолько значительнее суетных чувств, кукольной жизни душевно анемичных, хотя и очаровательных персонажей, что вся тщетность, ничтожность и обреченность галантного празднества века пудреных париков обнажается с пугающей силой внезапного откровения. Нет, Ватто не томим конкретными предчувствиями, но эфемерность действительности, которой принадлежит и он сам, несомненна. Если не для разума его, то для художественной интуиции.
«Капризница» не была, разумеется, последней картиной из галантных празднеств Ватто, но она ощущается как своего рода итог, квинтэссенция всего самого важного, созданного художником в этом роде. Тем более, что последние вещи мастера несут на себе несомненную печать беспокойного прозрения. Мир ценностей будто меняется для Ватто, даже привычные темы он пишет совсем по-иному. Впрочем, и в живописных работах, созданных незадолго до смерти («Портрет скульптора Патера» и «Вывеска антикварной лавки Жерсена»), перед зрителем возникает новый Ватто — художник-реалист, воплотивший в своих последних творениях правдивую фиксацию движения фигур, и свойственную именно его манере «перекличку» взаимосвязанных ритмов, и удивительные колористические эффекты. За год до смерти Ватто пишет последний свой шедевр, картину, вовсе не похожую на все, что писал он прежде. Будто опустился занавес в театре, потухли огни маскарадов, сняты маски, и при свете дня художник показал нам обыденный мир, в котором он жил. В котором жил, а не которым грезил.
Он написал вывеску для своего друга Жерсена, торговца картинами, для его лавки «Великий монарх». Он опять обращается к этому непритязательному жанру, законы которого позволяют писать что вздумается. Ватто изображает на вывеске для лавки саму лавку, пишет тот столь притягательный и романтический мир, что открылся ему двадцать лет назад и который теперь стал обыденностью, где лишь искусство навсегда осталось таким же неисчерпаемым и полным чудес. Нет больше скептических кавалеров и насмешливых дам в призрачном карнавальном мире. Теперь прежние герои Ватто ступили на пыльные плиты парижской мостовой, зашагали по улице, вошли в лавку, залюбовались картинами или сделали вид, что залюбовались. Они уже не разыгрывают ироничную пантомиму жизни, но живут, вступают в напряженное общение с искусством. Ватто делает стену лавки проницаемой для глаз зрителя (ее попросту нет), хотя для персонажей картины эта преграда существует и по их движениям мы угадываем двери, а в лавке видим людей, не подозревающих, что они видны — как в «Хромом бесе» Лесажа. На первом плане укладывают в ящик портрет Людовика XIV — этой немудреной, но острой метафорой эпоха прощается с минувшим. А там, в глубине — глубокий и задумчивый мир, где сразу становится ясно, кто чего стоит: искусство безошибочно делает выбор между теми, кто любит его, и теми, кто лишь играет в эту любовь. Острота будущих сатир Хогарта и Гойи угадывается в нарочитых жестах кокетничающих «профессионализмом» дилетантов. Истинным знатокам признательный художник дарит особую одухотворенность; а главное — картины в тусклой глубине лавки, искусство, окружающее людей, оттеняет их земную несомненную реальность, которой прежде Ватто не искал. Мир выдуманный отделился впервые с такой определенностью у Ватто от мира реального. «Вывеска лавки Жерсена» стала, возможно, первой во Франции картиной эпохи Просвещения, которую французы поэтично называют «веком светочей». «Вывеска» — не мечта, это соединение острой мысли, щемящей грусти и уверенности в ценности земного, полнокровного бытия. Вероятно, это была последняя значительная работа Ватто.
Он умер летом 1721 года, прожив всего тридцать семь лет. Ватто оставил потомкам решение непростого вопроса: почему его столь одинаковые, не склонные к страстям и решительным поступкам персонажи так прочно поселяются в душах людей рядом с могучими характерами, созданными Рембрандтом, Гойей, Врубелем. Смысл искусства Ватто в тысяче достоинств его картин, но есть и нечто особенно существенное: никто до него не умел и не стремился увидеть чувство в его парадоксальной двойственности, увидеть забавное в печальном, серьезное в смешном, так переплести мысли и переживания автора и персонажей, что картины становились почти такими же сложными, как сама жизнь. И еще: Ватто чувствовал хрупкость, а иногда и пустоту мира, который он писал, но он видел также его невеселую одухотворенность, понимал, что каждый день невозвратим, и тосковал по уходящему нынешнему дню, как тоскуют по дням, давно минувшим.
Картины Ватто остались неопровержимым доказательством простой, но драгоценной истины: любоваться действительностью можно не только ради поверхностного удовольствия, но и ради познания сложности мира, без понимания которой человечество никогда не достигнет гармонии.
Вывеска
Жиль
Затруднительное предложение
Капризница
Савояр